Александр Чак. За что этого поэта ценят в Латвии?

В советское время в Риге была улица Суворова. Правда, своё название она получила не в честь знаменитого генералиссимуса, который знал толк не только в щах и каше, но как-то, даже не поворотив вспять воды Дуная и не уронив небо на землю, взял да и овладел городом Измаилом. Тогда ещё турецким. А потом, самым печальным образом испортив настроение будущим французским маршалам Макдональду и Массене, перешел через Альпы. Тем самым дав Василию Сурикову повод съездить на этюды в Швейцарию, а потом и написать одну из своих известных картин.

Нет, хотя Александр Васильевич и бывал в Риге, но исключительно проездом. И отметился в городе только тем, что разговелся да отстоял в одной из рижских церквей Пасхальную заутреню 1800 года.

А вот его внук… Александр Аркадьевич. Вот тот, будучи в 1848—1861 гг. генерал-губернатором Лифляндской, Эстляндской и Курляндской губерний, а заодно и военным губернатором Риги, немало сделал для нынешней латвийской столицы.

Во-первых, именно ему город обязан своей железной дорогой. 21 мая 1858 года Александр Аркадьевич собственноручно бросил несколько комьев земли серебряной лопаткой, ныне хранящейся в музее истории города Риги. И тем самым начал строительство первой железной дороги Прибалтики от Риги до Динабурга (нынешнего Даугавпилса), движение по которой открылось уже 7 октября 1861 года.

Во-вторых, по инициативе внука знаменитого генералиссимуса был заложен нынешний парк Стрелниеку.

Ну, и в-третьих, им были снесены отслужившие своё и начавшие серьезным образом мешать развитию города старые валы и бастионы.

Поэтому и назвали одну из рижских улиц, что легла на месте старых, разрушенных оборонительных укреплений и начиналась от привокзальной площади, в честь Александра Аркадьевича Суворова.

Но всё это было тогда. В советские времена. А нынче… Нынче всё по-другому. И бывшая улица Суворова совсем не так называется. Сейчас она носит имя известного латышского поэта — Александра Чака. Того самого, в память о котором Александр Дольский как-то написал:

На тротуаре сердце лежало, на тротуаре, солнцем согретом. Оно чуть дышало, оно чуть дрожало, мягкое, грустное сердце поэта.

С одной стороны, в переименовании нет ничего удивительного. Ведь улица Александра Чака, если по ней идти в сторону Даугавы, переходит в улицу Марияс. Да и сама улица Чака, до того как принять имя великого русского полководца, была… Марияс. Здесь, в доме под номерм «51», Александр и его родители жили с августа 1922-го по 1937 год. Целых 15 лет. За которые поэт изучил эту рижскую улочку… До последнего булыжника в брусчатой мостовой. А уж сколько стихов посвятил… Вот таких, как этот:

О, улица Марияс, монополия еврейских пройдох и ночных мотыльков — дай, я восславлю тебя в куплетах долгих и ладных, как шеи жирафов. … О, я знаю, что в теле твоем дрожащем есть что-то от нашего века — душе моей — коже змеиной — до боли родное; полна звериной тревоги, ты бьешься, как лошадь в схватках, как язык пса, которому жарко.

О, улица Марияс! (Улица Марияс)

Так что назвать улицу именем поэта, который на ней жил, творил и который посвятил ей не одно своё стихотворение… Нет в этом ничего странного или удивительного.

Удивительное… Ну, для меня лично. Удивительное — в другом.

Чак ведь не просто поэт. Я бы назвал его «красным пролетарским поэтом». И дело даже не в том, что если вслушаться, вчитаться в его стихи, в них можно услышать отзвуки произведений Маяковского, Есенина. Стихи Чака просто пропитаны русской поэтической традицией. Русским духом.

А ведь для тех людей, которые пришли к власти в Латвии в 90-х, «русский» и «оккупант» были практически слова-синонимы.

Более того, Чак ведь по своему внутреннему духу был… коммунистом. И дело даже не в том, что 15 ноября 1920-го партийная организация 25-го Пензенского пехотного полка приняла его в Коммунистическую партию. Или в том, что в январе-феврале 1921-го Александр учился в партийной школе Пензенской губернии, а до июня 1922-го работал редактором саранской газеты «Путь коммунизма»… Дело не в этом.

Какая-то часть творчества поэта посвящена людям, без остатка отдавшим себя революции. И воевавшим на той, «красной», стороне. Например, написанная в 1937−39 гг. поэма «Осененные вечностью». Она ведь о Красных латышских стрелках.

А как к ним относятся официальные власти Латвии? В начале 90-х экспонаты Мемориального музея-памятника Латышским красным стрелкам отправлены на свалку истории, сам он ликвидирован, и сейчас в его здании другой музей. Музей оккупации.

И, несмотря на всё это, улица Суворова получает новое имя? Имя Александра Чака? «Красного» Чака?!

Более того, по решению Рижской городской думы 15 марта 1997 года в доме по улице Лачплеша, 48/50, где с 1937-го по 1950 год в квартире № 14 было последнее место жительства поэта, открыт его музей.

Как так? Почему? За что в Латвии так ценят Александра Чака, что готовы простить ему и русский дух, и красно-коммунистическое прошлое?!

Не знаю… Может быть, за то, что он не только «классик латышской литературы ХХ века», но и «реформатор латышской поэзии»? Может. Но, как кажется мне, дело не только в этом.

Да, реформаторский характер поэзии Чака важен. Но ценность он, скорее всего, представляет для узкого круга специалистов в области латышской литературы и поэзии. А люди… Обычные люди просто читают стихи. Или не читают. Но прочитав, перечитывают понравившееся и заучивают наизусть полюбившееся. Поэтому, на мой взгляд, статус классика и реформаторство — вторично. Первичны стихи.

То, о чем писал Александр Чак. Что волновало его. Чем он хотел поделиться со своим читателем. И, наверное, самое главное, — как поэт это делал.

А писал он, в первую очередь, искренне. Ничего не скрывая и не утаивая от своего читателя:

Сегодня мне хочется помечтать обо всем, что плывет над башнями. … Сегодня мне хочется лишь мечтать и, мечтая, забыть о том, что опять нужны деньги, что истерты подметки и что завтра я должен найти работу. (Вечером)

Чак писал о том, что волновало его тогда. И продолжает волновать нас сейчас. Например, о сложных и многогранных взаимоотношениях мужчины и женщины:

Я встретил ее на узенькой улочке, в темноте, где кошки шныряли и пахло помойкой.

А рядом на улице дудел лимузин, катясь к перекрестку, как будто играла губная гармошка.

И я повел ее — в парк — на фильм о ковбоях.

… В дивертисменте после третьего номера она призналась, что я у нее буду, должно быть, четвертый любовник.

В час ночи у нее в комнатенке мы ели виноград и начали целоваться.

В два я уже славил Бога за то, что он создал Еву. (Современная девушка)

Наверное, за это… За искренность стихов и непреходящесть его поэзии, Чака не только ценят, но и любят в современной Латвии. Ведь любовь это — такое чувство… На которое невозможно не ответить.

А Чак любил. Любил тот город, в котором жил. И о котором писал. Его стихи — о Риге. О её улицах. О цветах, которые, несмотря ни на что, пробиваются через брусчатку мостовой и тянутся вверх, к солнцу. О рижских окраинах:

Окраины, со мною всюду вы. Я пил до дна хмельную вашу брагу, Чтоб мне за это мягкий шелк листвы Стер на губах оставшуюся влагу. … Я не грущу — так сильно я устал. Вот только у забора на колени В последний раз упал и целовал Я золотые слезы на поленьях. (Прощание с окраиной)

Александр писал не только о рижских улицах, мостовых, о дудящих лимузинах и дребезжащих трамваях. Его стихи — о тех людях, которые были рядом с ним, вокруг него. О любимой бабушке, о пьяницах и проститутках, об извозчике, о молочницах, торгующих на рижском рынке:

Без движенья, как письмо без марки, На вокзале я люблю торчать. Женщины, огромные как барки, Весело несут в корзинах кладь. … Едут в запропащую глубинку, В позабытый чертом уголок, Чтоб со свежим маслом в Ригу, к рынку, Поезд их назавтра приволок. … После этих хрупких ноготочков У девиц, которых выпил джаз, Радуешься женщинам в платочках, Настоящим бабам без прикрас. (Женщины)

Он любил этих людей. Тех, о которых писал. И они не могли не ответить ему взаимностью…

Наверное, именно за это Александра Чака не только ценят, но и любят в Латвии. Вне зависимости от того, обязательно ли к исполнению требование приписывать к фамилии «Иванов» «с» в конце. Или это всё-таки можно делать (или не делать!) в зависимости от желания самого носителя этой фамилии.